Эта статья была опубликована на портале ИноСМИ. Считаю, важным напомнить ещё раз о подвиге ученых в годы Великой Отечественной войны. Для настоящего учёного слова Вадима Степановича Лехновича священны: «Не съесть коллекцию трудно не было. Потому что съесть ее было невозможно: это дело всей жизни, дело жизни своих товарищей».

…

Во время блокады Ленинграда советские ученые-ботаники продемонстрировали подлинное бескорыстие и жертвенность, пишет Nature. О непростой и драматичной истории, связанной с первым в мире банком семян, рассказывает в своей книге британский автор Саймон Паркин.

Саймон Паркин в книге «Запретный сад: ботаники блокадного Ленинграда и их нелегкий выбор» (издательство Scribner, 2024) рассказывает о блокаде Ленинграда и о судьбе первого в мире банка семян. В книге есть девять страниц, которые для тех, кто знает историю, поистине стоят целого повествования.

Паркин приводит тщательно собранный в архивах и прочих источниках список сотрудников того самого научного заведения, которое он просто называет Институтом растений. Заметим, что в те далекие времена полное название института было таким: Бюро прикладной ботаники и селекции растений, а в 1992 году его переименовали во Всесоюзный институт растениеводства в Санкт-Петербурге, Россия (точнее: до 1992 г. институт назывался Всесоюзным институтом растениеводства, а после 1992 — Всероссийским институтом растениеводства. — Прим. ИноСМИ). Институт был основан в XIX веке садоводом и ботаником немецкого происхождения Эдуардом Августом фон Регелем и значительно расширился при российском и советском ученом-агрономе Николае Вавилове.

Но вернемся к списку сотрудников института — читать его тяжело: «умер от голода», «умер от голода», «умер от голода», «погиб на фронте»… В период с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, когда германские войска осаждали Ленинград, сотрудники института жертвовали своими жизнями, чтобы сберечь коллекцию, которая создавалась с одной-единственной целью — когда-нибудь в будущем спасти человечество от голода.

Во время войны совсем недалеко от Института растениеводства специалисты прятали два миллиона экспонатов из ленинградского Эрмитажа, однако сам институт столкнулся с проблемами иного масштаба. Его коллекция, насчитывавшая 2500 видов, в том числе сотни тысяч семян, корневищ и клубней, представляла собой отнюдь не безжизненные, а живые объекты, которые нужно было хранить при температуре один-два градуса выше нуля. Многие из них (а это около 380 тысяч образцов картофеля, ржи и других культур) способны выжить только при условии ежегодного высаживания. И эту процедуру нужно было проводить в городе, который обстреливался до 18 часов в день и где температура могла упасть примерно до −40 °C, что и было зафиксировано в феврале 1942 года.

Йохана Эйхфельда, возглавившего Институт растений вскоре после исчезновения Вавилова (а фактически его ареста и тайного содержания под стражей), эвакуировали в город Красноуфимск на Урале. Вслед за Эйхфельдом должен был отправиться поезд с большей частью коллекции, но он так и не прибыл. В конце концов Эйхфельд сообщил об этом в институт, умоляя своих сотрудников съесть коллекцию и тем самым спасти свои жизни. Однако в прошлом из-за голода, разразившегося во время ужасной зимы 1921–22 годов, коллекция уже и так понесла большой урон. И поэтому сотрудники не хотели, чтобы такое вновь повторилось.

Январь и февраль 1942 года оказались самыми страшными. В темном, промерзшем здании Института растений рабочие готовили семена для консервации. Покуда рядом с институтом разрывались бомбы, сотрудники делали резервные копии всех элементов коллекции.

Германские войска так и не смогли захватить Ленинград. Но это смогли сделать крысы. В ту первую блокадную зиму здание института наводнили полчища грызунов. Никакие меры защиты институтской коллекции не спасали от крыс: этим вредителям даже удалось прогрызть вентилируемые металлические ящики и сожрать часть семян. Тем не менее, из 250 тысяч предметов коллекции института всего лишь 40 тысяч были либо съедены крысами, либо не проросли после войны.

Банк семян некоторым образом сохранился. Агроном Трофим Лысенко, этакое олицетворение сталинизма и ярый противник Николая Вавилова, утверждал, что вся коллекция содержалась в беспорядке и что вплоть до середины 1960-х годов процессу ее разрушения никто не препятствовал.

После войны поддержку Институту растений оказали в том числе и зарубежные благотворители. Так, например, в 1958 году и в последующие годы институт получал картофель и другие семена из Национального университета Тукумана в Аргентине благодаря случайной встрече директора института Петра Жуковского с немецким коллекционером растений Хайнцем Брюхером (Heinz Brücher). Но в 1990-х годах выяснилось, что во время войны Брюхер был офицером одного из формирований СС; он возглавлял отряд специального назначения, которому было поручено заниматься обследованием советских сельскохозяйственных опытных станций. Одним словом, Брюхер на самом деле вовсе не жертвовал институту ценные сорта картофеля — он их возвращал.

Превратности войны

Книга «Запретный сад Ленинграда» — это глубокий и пронзительный рассказ о жертвенности и бескорыстии. Институт растений сыграл важную роль в обеспечении продовольствием послевоенного мира. Несколько высокоурожайных и устойчивых к болезням сортов пшеницы, а также устойчивых к фитофторозу сортов картофеля появились именно в этом институте. Если в книге и есть недостаток, то он признается самим Паркином. Дело в том, что промерзшие и страдавшие от голода люди — жители этого опустошенного города, которые постоянно наталкивались на тела своих умерших сограждан, — вряд ли стремились описывать свое собственное положение. Таким образом, автору книги пришлось довольствоваться малым.

<…> Иногда Паркин наделяет вроде бы случайные детали своего повествования символизмом, правда, у него будто не хватает времени поподробнее остановиться на них. Так, например, мимолетное упоминание о том, что мозолистые руки Вавилова являются «сокровенным символом его глубокой и неразрывной связи с землей», порождает у читателя желание, чтобы автор книги поглубже раскрыл эту тему — тему привязанности ученого к земле.

Сенсационностью как инструментом Паркин пользуется лишь в ограниченной мере, поэтому ужасы, которые он описывает, немногочисленны и тщательно им отобраны. Вот, например, Паркин пишет: «Некоторые потребляли в качестве еды столярный клей, сделанный из костей и копыт убитых животных, — он может оказаться почти съедобным, если его сварить с лавровым листом и смешать с уксусом и горчицей». Вот еще пример: автор сообщает, что некую медсестру арестовали по подозрению, что она «подбирала ампутированные конечности из операционной». Или вот другой пример: в Институте растений биохимик Николай Родионович Иванов, чтобы накормить свой коллектив, готовил куски конской упряжи, сделанной из сыромятной кожи, которая «нарезалась на полоски, похожие на лапшу, и вываривалась в течение восьми часов».

Но голод опустошает не только тело. Довольно скоро он захватывает и личность. Так, в нескольких интервью, которые Паркин смог найти, выжившие сотрудники Института растений «рассказывали в общем-то без всяких эмоций, что нравственный выбор, выбор между жизнью и смертью, который им приходилось делать, — этот выбор на самом деле был вовсе не сложным». Они мотивировали это тем, что в конечном итоге стоявшая перед ними высокая цель поддерживала их гораздо сильнее, чем несколько дополнительных калорий. Общее мнение здесь мог бы, пожалуй, выразить хранитель коллекции клубней Вадим Степанович Лехнович: «Не съесть коллекцию трудно не было. Потому что съесть ее было невозможно: это дело всей жизни, дело жизни своих товарищей».

Паркин мастерски и со знанием предмета умеет браться за (довольно неблагодарное) дело: он переосмысливает уже известную всем тему, представив ее читателям в новом свете. У Паркина репутация человека, умеющего находить слабо освещённые, но знаковые события военной истории. Поэтому вполне логично, что он сразу же устремляется к сути предмета, стараясь при этом избегать научной сухости. Еще лучше справились с этой задачей две книги 2008 года, посвященные аресту Вавилова из-за научных разногласий с Лысенко: «Убийство Николая Вавилова» Питера Прингла (Peter Pringle), а также блестящая, хоть и со скучноватым названием, книга Гэри Пола Набхана (Gary Paul Nabhan) «Откуда берется наша еда». И еще, кстати, заметим, что Паркин называет идеи Лысенко о пластичности процессов развития «теорией-аутсайдером», хотя они таковыми не являются. Так, например, даже Вавилов хотел перевести на английский язык отчет института, содержавший главу, в которой он на удивление положительно отозвался об идеях Лысенко.

Но при этом Паркин точно уловил характер сложных отношений между этими двумя представителями агронауки. Возможно, больше всего трений между ними вызвала некомпетентность Лысенко как экспериментатора. Благодаря нескольким мастерски написанным, удачным отступлениям Паркину (надо отдать ему должное) удалось четко обрисовать человеческий и политический контексты. И здесь Паркин несколько расширяет свое повествование: он это делает, чтобы поведать современной аудитории о довольно-таки необычном, на первый взгляд, мире. Паркин описывает мир до «зеленой революции», в котором даже над самыми богатыми странами нависала угроза голода, причем в мирное время; Паркин повествует о мире, в котором голод использовался во время войн в качестве оружия.

Книга «Запретный сад Ленинграда» захватывает и поглощает. Однако всё же основное достижение Паркина заключается в том, что при разработке столь серьезной темы он акцентирует внимание на главном: рельефно высвечивает реальные грани человеческого отчаяния, освободив свое повествование от всякого рода многочисленных и непростых экскурсов в ботанику, генетику и науку о развитии.

Автор: Саймон Ингс (Simon Ings). Nature. Великобритания